<…> Я не помню, как впервые встретилась с Софьей Васильевной. Наверное, это было летом или в начале осени 1970 г., когда я искала адвокатов для находящихся под следствием участников ленинградского "самолетного дела". Никогда до этого я не имела дела с адвокатурой и была, что называется, "белый лист", но сразу почувствовала, что лучшего советчика не найти. В последующие годы мне еще не раз предстояло пользоваться советами Софьи Васильевны, а с 1977 г. постоянно вместе работать над составлением и редактированием документов Московской Хельсинкской группы. 

Как во всяком добровольном и не регламентированном строго сообществе, в Хельсинкской группе рождались противоречия, и временами было трудно прийти к согласию. Возможно, если б с нами не было Софьи Васильевны, то возникли бы и ссоры. Более ста пятидесяти документов нашей группы не только прошли требовательную и тщательную правовую оценку Софьи Васильевны, но часто она была и их инициатором и первым автором. После ареста основателя и первого руководителя группы Юрия Федоровича Орлова в феврале 1977 г., а затем отъезда на Запад сменившего его Петра Григорьевича Григоренко в Хельсинкской группе не было (по общему решению) формального председателя, но бесспорно нашим неофициальным руководителем и высшим авторитетом была Софья Васильевна. 

Группа выпустила свой последний документ в дни, когда против Софьи Васильевны было возбуждено уголовное дело и после неоднократных обысков ее вызывали на допросы. В нем, в частности, говорится, что мы считаем дальнейшую работу группы невозможной в условиях, когда тридцать пять стран, подписавших Хельсинкский акт, не в силах прекратить преследования членов общественных Хельсинкских групп. Этот документ подписан тремя членами группы, к тому времени остававшимися на свободе, — Софьей Васильевной Каллистратовой, Наумом Натановичем Мейманом и мной. Впоследствии мне неоднократно пришлось выслушивать упреки за него, и некоторые расценивали документ как предательство по отношению к тем, кто уже был арестован и находился в лагере или ссылке. Боюсь, что подобные упреки были и в адрес Софьи Васильевны. Но не она и не Наум Натанович были инициаторами этого документа, а я. Я и сегодня не могу согласиться с теми, кто так остро воспринял этот наш формально общий — троих — шаг. Я думала в то время (и продолжаю считать так и теперь), что наше (группы) существование тогда становилось фикцией. Работать по-настоящему мы уже не могли — против Софьи Васильевны было возбуждено уголовное дело, Наум Натанович упорно добивался разрешения на выезд из СССР, я со дня на день ожидала, что каждая моя поездка из Горького в Москву станет последней. А кроме того — просто так, по-человечески — не могла я себе представить и не могла допустить, чтобы Софью Васильевну осудили, пусть даже по самому мягкому варианту — в ссылку. Так что все прошлые (и будущие) упреки за последний документ Московской Хельсинкской группы должны адресовать только мне <…>.

Публикуется по: Боннэр Е. Всечеловечность // Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова (1907–1989). М.: Звенья, 1997.

* * *

Следующий эпизод обвинения был для следствия очень важным. Это документ Хельсинкской группы 1977 года "Обращение к Белградской конференции". Мне инкриминировалось, что я совместно с Алексеевой и Григоренко являюсь автором этого документа, что я распространяла этот документ и вывезла его за границу, в Италию. Для подтверждения того, что я могла составлять этот документ вместе с Алексеевой и Григоренко, в деле имеются справки из ОВИРа о том, когда выехал Григоренко и когда выехала Алексеева. В первой говорится, что Григоренко выехал в конце 1977 года; в другой — что Алексеева выехала в декабре 1981 года. Но это другая Алексеева, Лиза Алексеева, моя невестка, которая никогда не была членом Хельсинкской группы. Когда я при чтении настаивала, чтобы следователь заменил эту справку справкой о выезде Люды Алексеевой, мне было отказано. Суд тоже отказал и мне, и адвокату, когда мы просили об этом. А Люда Алексеева выехала в феврале 1977 года, и наличие справки о ее выезде было бы важно как доказательство того, что, во всяком случае, совместно с Алексеевой я этот документ составлять не могла. Главное же было в этом эпизоде обвинения, что я вывезла этот документ в Италию 5 сентября 1977 года.

Свидетелем, доказывавшим этот эпизод обвинения в ходе следствия и в суде, был Феликс Серебров. Серебров на допросах и в ходе следствия утверждал, будто Григоренко ему сказал, что я вывезла этот документ в Италию "на себе". Из дела видно, что Серебров дает лживые показания. В деле есть справка ОВИРа, что я выехала в Италию 5 сентября 1977 года. Есть другая справка, что сам Серебров был арестован 18 августа. Этого расхождения в сроках следствие постаралось не заметить.

Создавалось впечатление, что следствию непременно надо было доказать, что я вывезла документ. И, как я понимаю, это было очень важно доказать какому-то высокому начальству. Неважно, сошлись бы там концы с концами или нет, важно, чтобы это было зафиксировано в деле и, таким образом, можно было бы говорить, что уж за границу-то лечиться меня никак нельзя отпускать: я вывожу документы.

Следующий пункт обвинения был также связан с Серебровым — это документ Группы в защиту Сереброва, после его ареста. Этот документ объявили клеветническим на основании того, что после ареста Серебров стал считать свою деятельность в Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях неправильной и заявил это на своем суде. Исходя из того, что Серебров переоценил свою работу в Рабочей комиссии, а в документе говорится, что он арестован за свою справедливую деятельность в ее составе, документ был признан клеветническим, а мы, все те, кто его подписал, в частности я, — клеветниками.

<…> Самым важным — не для хода следствия или моей подготовки к суду, а для меня — при чтении дела был допрос Ивана Ковалева. Иван Ковалев тоже не дал никаких показаний в отношении меня, но он дал собственноручные показания (они занимают страниц 15 в деле) о положении заключенных в лагерях. Его показания строятся на том, что его обвинили в антисоветской пропаганде, меня — в клевете на советский строй, но в документах нашей группы мы, в частности, много писали о положении политзаключенных. И то, что мы утверждали, часто объявлялось клеветой. Теперь, став политзаключенным, он может сам рассказать и дать показания о том, каково же положение в лагерях. Далее он говорит о питании, о работе — о питании заведомо недостаточном, полуголодном, о труде принудительном, заведомо запрещенном международными конвенциями; о системе наказаний за невыполнение плана: о лишении свиданий, лишении переписки, лишении ларька, о помещении в ПКТ и штрафной изолятор. И потом он подробно пишет о себе, о том, что он провел 353 дня в ПКТ, что все это время он получал пониженное питание, подвергался пытке холодом и голодом, был лишен переписки и ларька. К показаниям Ивана Ковалева прилагается его лагерная характеристика как один из документов моего дела. Характеристика подписана начальником лагеря. Я ее несколько раз переписывала и пыталась передать в Москву, но, к сожалению, она, видимо, не дошла. В характеристике утверждается, что Ковалев действительно провел 353 дня в ПКТ, что он не выполняет плана, невежлив с начальством, груб. Кончается характеристика фразой, которая как бы является ответом на нынешнее интервью Горбачева, заявившего, что у нас за убеждения не судят и что около 200 человек сидят за свои действия, а не за убеждения. В характеристике на Ивана Ковалева, находящейся во втором томе моего следственного дела, сказано: "Своих антисоветских убеждений не изменил и на путь исправления не встал". Таким образом, этот официальный документ опровергает то, что заявляет генеральный секретарь ЦК КПСС, и подтверждает, что Иван Ковалев осужден за свои убеждения и целью его содержания в лагере является изменение его убеждений.

Публикуется по: Боннэр Е. Постскриптум: Книга о горьковской ссылке // Сахаров А. Д. Воспоминания. М.: Права человека, 1996. Т.2.