На фото лауреат премии Московской Хельсинкской группы Ева Меркачева

А.Венедиктов― 15 часов и 6 минут в Москве, всем добрый день, это действительно программа «Персонально ваш», ее сегодня ведут Ирина Воробьева, добрый день.

И.Воробьева― Добрый день.

А.Венедиктов― И Алексей Венедиктов. Ева Меркачева, журналист газеты «Московский комсомолец», это ее первая личина. Член СПЧ – это ее вторая личина. Член ОНК Москвы – это ее третья личина. И еще член Общественного совета при Федеральной службе исполнения наказаний. Четыре личины Евы Меркачевой, добрый день.

Е.Меркачева― Добрый день.

И.Воробьева― Скажите честно, убираем «Московский комсомолец», журналистику, все остальное вам зачем?

Е.Меркачева― На самом деле, много раз я говорила, что журналист – он, в принципе, потенциальный правозащитник.

А.Венедиктов― Да ну…

Е.Меркачева― О чем бы он ни писал – он пишет о людях. Он поднимает темы, у него больше возможностей. Не мне вам говорить, что можно всегда подойти к кому-либо на пресс-конференции и задать вопрос. Министру шепнуть что-то: «Вот, смотрите, что-то происходит не так». И так далее. У журналиста масса полномочий. Запросы писать. Журналист может так долбить этими запросами. А сколько у нас решений было принято по итогам пресс-конференций журналистов с Путиным.

А.Венедиктов― Просто чтобы было понятно, барышня, там пишется, потом берется стенограмма, и пишутся поручения. Поручения – это бюрократический документ, по которому нужно отчитаться перед президентом. Отчего там в такой-то области куры не несутся… Значит, поручение. И министр докладывает, почему куры не несутся. Или несутся, но не так. Или неправильно… Поэтому важно и вопрос задать.

Е.Меркачева― Конечно. Смотрите, у нас институт помилования не работает. Но когда говорили Путину о каких-то случаях, он миловал людей. Вот тогда получался тот самый…

А.Венедиктов― Не любит он миловать.

Е.Меркачева― Тем не менее, миловал. Вот были кейсы, помните, с историями, когда за госизмену по смс женщину судили. Всех тогда отпустили. Повторюсь, то есть, журналист может…

А.Венедиктов― А зачем тогда входить в организацию? Я не про СПЧ, я про ОНК. Давай про ОНК. Это наблюдательная комиссия за СИЗО и колониями. Чтобы вы понимали, конечно, мы про Навального поговорим.

Е.Меркачева― Не только СИЗО и колонии, а вообще – за всеми местами принудительного содержания. Это могут быть обезьянники полицейские, это могут быть спецприемники. То же Сахарово. И все остальные места, мы туда можем ходить. Почему? Потому что, во-первых, с корочкой журналиста туда точно не пройдешь. Пошлют далеко и надолго.

А.Венедиктов― Ну, кроме некоторых.

Е.Меркачева― Да, кроме некоторых. А так – пинка дадут, и все. А с этой корочкой они не пустить права не имеют. Это, в общем, очень здорово, потому что ты как журналист можешь не увидеть чего-то. У меня была история, началась с чего… Я как-то сделал репортаж из СИЗО №6, женского изолятора. Мне показали то, что показали. И я написала такой репортаж: вот, тут женщины даже маникюр делают. Действительно, есть такая услуга. И вообще, пятое, десятое… И потом Аня Каретникова, которая тогда была членом ОНК, она мне написала… Чуть ли не в блоге «Эха Москвы», где-то написала, что… Даже название такое было: «Мелкая подлость Евы Меркачевой». Да. И это правда, это истина. И это происходит с другими людьми.

Журналист, если он не имеет такого статуса, если он не познал эту деятельность, он видит поверхностно. Он не может увидеть всего того, что в реальности происходит. И я, когда начинала свою деятельность в качестве члена ОНК, я помню, мы приходили в камеры… Тогда я не очень разбиралась. Мы спрашивали: «Все в порядке?». Все говорят: «Все отлично, живы-здоровы». Мы выходим, а мне на ухо шепчет тот же Бабушкин: «Нет-нет, выведите того человека». Его выводят к нам в отдельное помещение, он начинает рыдать и рассказывать, что его прессуют…

А.Венедиктов― А вы имеете право просить как адвокат?

Е.Меркачева― Нет. Мы считаем, что при всех не можем спрашивать.

А.Венедиктов― А охрана, конвой, должна уйти? Вы имеете право один на один?

Е.Меркачева― Нет. Один на один – нет. Они присутствуют. Но мы можем его из камеры вытащить, чтобы не слышали его соседи. Потому что если это пресс-хата, то, разумеется, он при всех тех, кто его прессует, ничего не скажет. Мы таких выводили и один на один у них все узнавали.

А.Венедиктов― Что такое пресс-хата?

Е.Меркачева― Это такое старое понятие, еще с советских времен. В общем, камера, куда помещают специально заключенного для того, чтобы оказывать на него психологическое и физическое давление. Прессинг.

А.Венедиктов― Сокамерники?

Е.Меркачева― Исключительно, конечно. И, например, расследование последнее большое делала по одному из наших изоляторов, в прошлом году я делала. СИЗО №3, там вот такие пресс-хаты организовывали. Туда сажали либо богатых заключенных, либо кто по наркотической статье, кого задерживали. У кого, например, был айфон дорогой. И они понимали, что у человека есть деньги. И сажают такого человека в пресс-хату, там НРЗБ, который начинает говорить: «Либо 500 тысяч…». Ставка у них почему-то такая была. «Либо у тебя начнутся проблемы». И проблемы начинались. Угрожали изнасиловать, били.

Там такая была пытка интересная, они ватными палочками зажимали человека… Ватные палочки в уши одновременно, и человек говорит, что испытываешь невероятную боль, когда на барабанные перепонки давят. И готов отдать все, переписать даже то, что не твое. И это – пресс-хата. Я, честно говоря, думала, что у нас такого нет. В Москве, по крайней мере. А оно проявилось в СИЗО №3. Это для чего нужен общественный контроль. Я про это основную тему и говорю.

И.Воробьева― Простите. Я понимаю все, что вы сейчас говорите – я понимаю. Но вы не ответили на мой вопрос. Вам лично-то это зачем? Ходить в эти СИЗО, тюрьмы и так далее?

Е.Меркачева― Это тогда из серии, зачем мне в принципе нужно было расследование проводить. Потому что я специализировалась на них, мне очень нравилось, это был такой драйв. Я когда изначально поступала на журфак МГУ, одновременно я поступала в институт МВД, чтобы стать следователем, а потом судьёй.

А.Венедиктов― Ой.

Е.Меркачева― Мне очень хотелось. То есть, мне это нравится. Это история, в которой ты себя находишь, и это хорошее удовлетворение. У каждого свой путь, своя стезя. Если кому-то нужно быть патологоанатомом – пожалуйста. Находили одного такого в СИЗО. Но я про что – про то, что это путь, предназначение. И когда его выполняешь – все получается. Но для того, чтобы стать правозащитником, вот с чего мы начали, нужен, во-первых, такой доступ. А во-вторых нужно понимание. Я не сразу поняла. Вот сейчас я захожу в камеру… Если захожу. Нас просто не пускают из-за пандемии. Я сразу, мне достаточно одного взгляда, чтобы понять обстановку, атмосферу. Как держится заключенный, как он смотрит. Руки где он держит, сколько человек. Я могу. Но для этого мне понадобилось 8 лет.

И.Воробьева― Я просто не слышала слова «милосердие», «помощь»… Вы говорите. Я понимаю все…

Е.Меркачева― Я сейчас говорю больше про себя. А про то мотивацию, по которой все идут – естественно, она у меня в первую очередь. Это не только борьба за справедливость, но это про то, что для меня лично наши тюрьмы – это срез общества. И только попав в тюрьмы, можно вообще понять, что у нас происходит. Действительно.

А.Венедиктов― Кто вас крышует, спрашивают…

Е.Меркачева― Павел Гусев крышует.

А.Венедиктов― А он как, главный редактор, относится к вашей общественной работе?

Е.Меркачева― Очень хорошо, на самом деле. Он прям всегда поддерживал. Для газеты тематика тюремная, как мне сначала казалось, возможно, будет не очень интересна. Был момент, когда на редколлегиях знаете что говорили? «Вот, мы сейчас скоро превратим нашу газету в тюремный листок».

А.Венедиктов― Как я их понимаю.

И.Воробьева― Алексей Алексеевич страдает от этого.

Е.Меркачева― Да, говорили. Но Павел Николаевич говорил тогда, что это правильно и нормально. И он тогда уже, по-моему, был членом СПЧ. Это вторило тому, чем он занимался.

А, еще знаете, какая история. Часть писем, которые ему писали, это были письма от заключенных. Они попадали к нему как к главному редактору, и он мне их сплавлял: «Занимайся, ты же специалист в этой теме». Это правильно. Должен специалист заниматься. Это основная мысль. Когда не специалисты идут, что-то видят – это они нам выдают за реальность то, что не соответствует ей.

А.Венедиктов― Давайте поговорим о тюремной медицине, потому что, конечно, очень многие задают вопросы и про ситуацию вокруг Навального, и с Навальным. Вопрос, наверное, номер первый. Вообще общее состояние тюремной медицины, вы, наверное, это знаете, без относительно ИК-2… Кстати, сразу спрашивают, почему вы, член ОНК, не едете в Покров?

Е.Меркачева― Потому что я – член ОНК города Москвы, и мандат распространяется только на этот регион. Я, к сожалению, не имею права… Как член СПЧ, нас туда не пустили. Но туда пустили другого нашего коллега, Кирилла Вышинского. Я не очень поняла, почему, потому что он – не специалист по тюремной тематике. Может быть, они провели параллель, что он сидел в украинской тюрьме.

А.Венедиктов― Да, конечно. Я его там посещал, кстати.

И.Воробьева― А вы запрашивали тоже?

Е.Меркачева― У нас там есть профильная комиссия, которая занимается пенитенциарной системой, возглавляет ее Бабушкин, я его заместитель. И Бабушкин везде.

А.Венедиктов― Вам отказали, что ли?

Е.Меркачева― Нас не пустили в Иркутск, мы очень просили, потому что история с бунтами нас очень насторожила, и были истории с фактами, которые Лев Пономарев поднимал. Он же целый документальный фильм снял про то, как насиловали людей, которые были участниками бунта. Это жуткий фильм. Кто его не смотрел… Хочется сказать – и не смотрите. Честно, я после него не спала ночь. Мне все время хочется верить, что мы что-то делаем, и вот произошло то самое изменение. А потом смотришь фильм вот этот, либо приходит какой-то заключенный, либо сам находишь, как я нашла вот этих людей из СИЗО №3, и я думаю: «Как же, такой откат?».

Это, наверное, бесконечный процесс…

А.Венедиктов― Еще раз, член СПЧ, ему не обязаны пускать?

Е.Меркачева― Не обязаны. Обязательно по запросу. Вот ОНК – это действительно уникальный институт.

А.Венедиктов― Субъекта федерации?

Е.Меркачева― Да. И ты идешь, ни у кого разрешения не спрашиваешь, и это круто. А все остальные – все спрашивают.

А.Венедиктов― Депутаты еще есть.

Е.Меркачева― Президент даже спрашивает. Сейчас готовят законопроект, до сих пор не мог посещать ни президент, ни министр юстиции наши тюрьмы.

И.Воробьева― А они пытались? Я представляю себе, приезжает, а ему говорят: «Извините, Владимир Владимирович, вам сюда нельзя».

Е.Меркачева― Интересно это бы было. Представляете, в законе был такой пробел, началась эта история после того, как не пустили депутата ЛДПР к Фургалу, помните, в Лефортово? И вот тогда они стали выяснять. И оказалось, что не только депутатов, вообще куча людей не может попасть, самые первые люди государства.

И.Воробьева― Они изменят?

Е.Меркачева― Я видела, по-моему, готовый законопроект, его примут в ближайшие дни, по министру юстиции, по президенту и так далее.

А.Венедиктов― Вернемся к тюремной медицине. Вот вы смотрите за ситуацией с Навальным, и что вы понимаете? По прессе.

Е.Меркачева― Вы знаете, самое удивительное, что у меня до сих пор не сложилось четкой картины объективной реальности. Вот это очень плохо. Вроде у нас существует куча правозащитных институтов, о которых мы говорим. А картина… Вот по тому, что увидели члены ОНК, я не доверяю. Почему? Потому что они вышли и стали заявлять: «Я 30 лет работал в этой тюремной системе». И какие-то другие были фразы, которые говорят… Мы спрашиваем про другое. Неважно, где ты и кем работал. А вот четко нужно все в деталях подробности.

И.Воробьева― Это ОНК Владимирской области?

Е.Меркачева― Да. И у меня сложилось впечатление, что есть предвзятое отношение. И это очень плохо, потому что я, например, когда хожу… Я террористов обхожу, педофилов – можете себе представить, у вас у всех дети. Но нельзя заходить в камеру с лицом, полным ненависти или ужаса, или страха. Это неважно. Понимаете? Тогда нужно чем-то другим заниматься. Если ты идешь как правозащитник, ты должен быть нейтральным.

Допустим, перед вами сидит террорист. Он говорит вам, что его не покормили, или что у него матрас плохой. Или еще что-то. И даже если у тебя в голове мысль проскакивает: «Да ты же, гад, убил…»

И.Воробьева― «Так тебе и надо»?

Е.Меркачева― Да. Все, нужно себя останавливать и выйти из камеры. Вот это мое мнение. Это про другое. Никаких личностных не должно быть. А когда включилось какое-то оценочное суждение – все, уже есть элемент недоверия.

И.Воробьева― То есть, ОНК Владимирской области, с вашей точки зрения…

Е.Меркачева― Из того, что они сказали, у меня сложился элемент недоверия. Хотелось бы, чтобы кто-то нейтральный из них… Наверняка там есть, кто не работал в тюремной системе, кто не испытывает личной неприязни к Навальному. Они могут, на самом деле, относиться к нему как угодно, но чтобы это не передавалось. По крайней мере, чтобы это чувствовалось.

Второй момент – мне, конечно, не хватает вот этой публичности ОНК Владимирской области. Могу сказать, что вообще из тех обращений, которые были в последние годы, Владимирский регион мы считали пыточным. Вот. Мы в СПЧ часто по нему проводили разные совещания. Огромное количество было обращений. Мы думали, может, за последнее время что-то улучшилось. Не знаю. Но, опять же, это в том числе потому, что члены ОНК во Владимирской области, может, что-то недосмотрели… Непонятно, где они и как были. Но вот и, соответственно, когда мы видели… Сходили еще двое наших, не знаю, коллег – не коллег…

А.Венедиктов― По СПЧ коллег…

Е.Меркачева― Мария Бутина как правозащитник зашла или как журналист?

И.Воробьева― Член Общественной палаты, она говорила.

Е.Меркачева― Тогда правозащитник. Вот непонятно. Я тоже увидела…

А.Венедиктов― Вот что поняла? Вы заходите там, где сидят заключенные, каждый месяц по многу раз. И вы увидели снятые эти кадры. Что поняла?

Е.Меркачева― Из того, что я… мало кадров, честно говоря, мне бы хотелось больше. Действительно, очень странно, что в отряде есть какие-то люди, которые просто ходят и не держат руки за спиной. Считается, что это активисты.

И.Воробьева― Это вот эта съемка с камеры?

Е.Меркачева― Да. Вот эти активисты… такое ощущение, что они караулят одного человека. А вообще мы выступали давно. Я помню, как только я пришла в ОНК и поняла, из чего все образуется и как это работает, мы выступали против активистов. Их называют разными словами. В последнее время, после Иркутска, я слышала, их называют «гадье». Извиняюсь за это выражение, но есть такая фраза. Это те люди, которые пользуются особыми полномочиями у администрации. И они контролируют порядок. Например, заключенные при входе должны вставать, приветствовать их…

А.Венедиктов― Это тоже заключенные?

Е.Меркачева― Это тоже осужденные, но они в особом статусе. И мы выступали категорически против того, чтобы такой актив был, потому что были массовые бунты, это было несколько лет назад, люди протестовали против активистов. Они на них и нападали… Потому что они считали, что это… Чаще всего таких активистов формировали из людей, совершивших всякие сексуальные преступления, педофильские. У них выбора не было. Им говорили: «Либо вы будете в категории «опущенных», либо вы будете активистом». И человек шел на это.

Либо же… Есть у некоторых склонность к тому, чтобы командовать. Есть просто маргинальные личности, и тут им даются такие полномочия, представьте.

А.Венедиктов― И вы это увидели по камерам?

Е.Меркачева― Нет, я не увидела. Я увидела, что есть люди, которые не держат руки за спиной. И которые себя ведут странно, у которых, видимо, есть особые полномочия. Вот это из того, что я увидела.

А.Венедиктов― А еще вот вопрос. То, что камера находится там, где они спят – это нормально?

Е.Меркачева― Это не нормально. Тоже очень странно. Тоже вопрос. Но, смотрите. Это, на самом деле, могло быть оправданно. Могли просто переживать, поставить камеру на него. Вдруг на него кто-то нападет. И это правильно.

А.Венедиктов― Это не на него. Это вообще на весь барак.

Е.Меркачева― Ну, чтобы он попал в зону видимости этой камеры, потому что не дай, что с ним случится. Представляете, какой скандал будет. Поэтому тут подстраховались.

А.Венедиктов― То есть, это не практика?

Е.Меркачева― Это не практика. Но, мне кажется, в данном случае это хорошо. Будет понятно, кто к нему подходил. У нас же есть такая история, когда против некоторых таких заключенных могут устроить какие-то провокации. По разным причинам. Это может быть… И «заказ с воли» каких-то криминалитетов. Это может быть внутри их кто-то ненавидит. Могут не принимать и все. Кто-то хочет прогнуться перед администрацией. Миллион причин. Кто-то обиделся просто за какой-то поступок. И все. Заточка. Мы знаем, как это происходит.

У нас недавно был убит таким образом террорист, известный террорист… Вот был он в колонии, к нему подошел. Непонятно, на какой почве у них ссора случилась. Его убили. Вот и все.

И.Воробьева― Если мы продолжаем говорить про ИК «Покров», вы там не были? Раньше?

Е.Меркачева― Ни разу не была. Про ИК «Покров» слышала только от людей, которые освобождались. Накануне… Я вот, если честно, первая написала, что это будет ИК «Покров», потому что мы немножечко проанализировали ситуацию и пришли к выводу, что это будет та самая колония.

И.Воробьева― То есть, репутация колонии?

Е.Меркачева― Она просто очень жесткая, там могут контролировать все. О ней много рассказывал один из предпринимателей, который освободился, Дмитрий Демушкин тоже очень много… С Демушкиным вообще история вышла, он был потрясен этим репортажем. Потому что тот же RT снял большую… Он говорит: «Как все могло измениться. То есть, вы сначала со мной согласились, что это такое место, а потом произошли перемены». Перемены могут происходить, мы с вами понимаем, моментально в том числе. Но он тоже анализировал, насколько я знаю, и тоже у него были вопросы.

И.Воробьева― А если вернуться к медицинской части…

А.Венедиктов― Какова процедура? Вот заключенный, плохо себя почувствовал. У него нет диагноза, он не знает, почему.

Е.Меркачева― Смотрите, в каждой колонии обязательно есть медицинская часть. Она состоит обычно из чего… Это стоматологический кабинет, кабинет осмотра, кабинет процедурный. И есть несколько таких как бы палат, куда инфекционных больных или тех, кто лежит, на лежачий режим. Понятно, что там нет никакого супер-оборудования, никто не сделает никакой диагностики. Поэтому осмотрит врач – и должен он будет принять решение, как его госпитализировать уже в тюремную больницу, если такая есть в регионе ближайшая. Если нет, то в гражданскую больницу. Каждая колония… УФСИН с здравоохранением, департаментом этого города заключает договор. И у них четко сказано, куда его повезут. Если онкологию подозревают, то везут в онкодиспансер ближайший. Если что-то другое – в другое.

Обычно, в принципе, это работает. И мы очень много в свое время переживали за онкологических больных, когда их вывозили. И говорили, что в Москве могут в столичный онкодиспансер вывозить, там качественную помощь оказывать, особенно если химиотерапия. Непонятно, как это будет в регионе осуществляться. Мы тогда боролись за этих людей.

Действительно, с этим сложнее. И мы поэтому настаивали, чтобы этих людей освобождали по болезни. Чаще всего так и происходит. У нас есть перечень, где есть заболевания, препятствующие отбыванию наказания. И уже из колоний чаще освобождаются, чем из СИЗО на стадии следствия. На стадии следствия человек очень нужен следствию. В него вцепились все когтями. А чем он больнее, тем он сговорчивее. Сами понимаете, нормальная история в условиях того, что падает качество вообще работы следствия.

Я, наверное, скажу ужасную вещь, но мне кажется, следствие деградирует. И этим объясняется, что людей держат очень долго в СИЗО, держат больных. Они не умеют собирать доказательства. Может быть, просто для этого нет подготовки. Я не знаю, почему.

И.Воробьева― К следствию мы обязательно вернемся, это боль, я чувствую. Про медицину давайте еще чуть-чуть.

А.Венедиктов― Вот допуск врача, наоборот. Вы говорите, что больного могут вывезти по решению тюремных врачей. А вот история с допуском гражданского врача внутрь колонии? Как это происходит?

Е.Меркачева― Смотрите, как в СИЗО это происходит. В СИЗО дает разрешение следователь.

А.Венедиктов― Это СИЗО, предварительное следствие.

Е.Меркачева― Это проще. В колонию, в принципе, было проще, но тоже нужно разрешение, согласие руководителя. Может быть препятствие. У нас были истории, когда приезжали к людям с редкими заболеваниями врачи из Москвы, в регион, а их туда не пускали. Но обычно это решалось в ручном порядке.

А.Венедиктов― То есть, каждый случай индивидуален?

Е.Меркачева― Да, каждый случай индивидуальный. Чаще всего они знаете что говорят? Они говорят, что такой допуск происходит, когда есть основание полагать, что не справляется, не может поставить диагноз местный врач, либо в местной тюремной больнице.

И.Воробьева― То есть, я правильно понимаю: случаи, когда врач гражданский попадал, какой-то специалист, в колонию к осужденному, осматривал его там, были?

Е.Меркачева― Конечно, были.

И.Воробьева― Ничего такого аномального не просят?

Е.Меркачева― Нет. Вроде бы, ничего сверх. Но дело в том, что это и заболевания были либо редкие…

А.Венедиктов― Установленные.

Е.Меркачева― Не обязательно установленные. Просто диагноз такой у человека, что ему обычный врач ничего не сделает.

А.Венедиктов― И в этой связи Алексей написал, что трое из отряда… Установлен туберкулез. Что делать с этим?

Е.Меркачева― Честно говоря, вообще новость про туберкулез меня немножко потрясла. Я даже цифры скажу… Смотрите, у нас на начало 2010… В 2010 году было выявлено где-то 9000 случаев туберкулеза. В тюремной системе за год. А в 2020 году всего лишь 1500. То есть, у нас раз в 7-8 упало число людей, больных туберкулезом, в тюрьмах. В принципе, в колонии редчайший случай, когда приезжает человек с туберкулезом не леченным или не долеченным. Потому что выявляется в СИЗО еще. В СИЗО обязательна флюорография, вот обязательна. Мы скандал этот поднимали, когда, якобы, флюорографический аппарат не работал, а человека сразу с карантина в СИЗО помещали в обычную камеру.

Помню, однажды даже в СИЗО №: даже так заразились беременные женщины, потому что у них сломался аппарат, женщину новенькую не проверили, подняли в камеру. И вся камера потом была на учете. Вот это вот то, что незаконно абсолютно, обязательно должен быть флюорографический контроль. Поэтому выявляется. И если оно выявляется, человека направляют в «Матросскую тишину», есть туботделение, там лечатся. И только с залеченным туберкулезом… Нельзя этапировать… Ни в коем случае. Представьте, человек едет с открытой фазой туберкулеза, этап, по дороге конвой, все остальное.. Никто не должен. Если такое произошло, я считаю, что это нарушение закона.

Соответственно, в колонию обычно попадают уже с залеченным туберкулезом. Там просто продолжается лечение, процесс. Либо есть история, когда в самой колонии человек начинает заболевать. Объяснить это… Может быть, даже от сотрудника кто-то заразился. Туберкулез – такая история, в метро можете заразиться, вы же понимаете. Но обычно таких людей сразу же изолируют. Очень странно. Получается, вспышка.

А.Венедиктов― Это вспышка – 3 из 20?

Е.Меркачева― Это вспышка. По-моему, даже из 15 он сказал…

А.Венедиктов― 3 из 15, да.

Е.Меркачева― Это вспышка. Очень странно. Чем-то должно объясняться. Нужно, конечно, расследование медицинское, чтобы провели сами. Я думаю, будут разбираться. Если это то, что он думает… Может быть, он неправильно понял, вдруг это коронавирус, если там кашель. Честно скажу, что иногда быстро по тюремному радио идут новости, не совсем проверенные. Кто-то сказал, кто-то подхватил. У нас, к сожалению, нет никаких данных. Мы запрос сделаем. Сегодня с Бабушкиным сделаем, проверим, что там с туберкулезом. Но для меня это было удивительно, потому что, наверное, из главных достижений тюремной медицины – это была борьба с туберкулезом. По поводу всего остального можно спорить, относиться скептически, но туберкулез научились лечить, научились с ним бороться. В том числе и потому, что лечили не «пустышками», а нормальными препаратами. До этого были какие-то очень странные, мы приходили… Человек получает, а говорит, что не работает вообще, что туберкулез не проходит.

И.Воробьева― Это очень странно. Вы удивились, что туберкулез есть. А все наши слушатели пишут: «В смысле, вас удивляет туберкулез? Вся страна знает, в тюрьмах туберкулез».

Е.Меркачева― Честно говоря, это стереотип такой. Долгие годы. Он сложился еще со времен ГУЛАГа, со времен той тюремной системы, когда люди возвращались всегда с туберкулезом. Сейчас ЧП считается, если человек вернулся, а у него незалеченный туберкулез. Там залечивают. ФСИН, кстати, в этом смысле сделала хорошую вещь, потому что часть людей проходят такой фильтр, их там лечат, и они освобождаются уже здоровыми. Нельзя освобождать человека с не долеченным туберкулезом, чтобы вы понимали. Запрещено. То есть, его тут же передают в закрытую туберкулезную больницу. Это есть.

Но все равно, мы долго отвыкаем от чего-то… Что есть, то есть. Когда я скажу, где у нас провалы – там провалы. У нас много проблем в медицине, их выше крыши, поверьте. У нас столько больных… И парализованные лежат заключенные, куча всего. Но вот туберкулез научились лечить.

А.Венедиктов― Я напоминаю, что в программе «Персонально ваш», которую ведут Ира Влоробьева и Алексей Венедиктов, Ева Меркачева, журналист, член ОНК, член СПЧ. Мы просим вас присылать ваши вопросы по смс, +7-985-970-45-45. Не забывайте подписываться, и в чате тоже задавайте вопросы. Мы сейчас уйдем на новости, но скажу, что во время новостей и рекламы мы будем продолжать разговор.

НОВОСТИ

А.Венедиктов― «Персонально ваш», сегодня в гостях у Ирины Воробьевой и Алексея Венедиктова Ева Меркачева, журналист газеты «Московский комсомолец», член ОНК, именно в плане ОНК мы и говорим. Ирина.

И.Воробьева― Да, вот мы говорили про медицину в тюремной системе. Как вы считаете, возможны ли изменения, именно кардинальные, в части медицины в тюрьме?

Е.Меркачева― Смотрите, долго обсуждался вопрос, как передать ее гражданским медикам. Во-первых, хочу сказать, что Минздрав не хочет ее брать. И врачи гражданские не готовы работать с этими людьми. Представьте, как это делать. В общем, не хотят, я даже специально спрашивала врачей самого разного профиля: «Хотите пойти в тюрьму и там полечить заключенных?». Не хотят. Никто не хочет. И это целая история. Поэтому мы должны смириться, что у нас тюремная медицина останется…

А.Венедиктов― Там же еще плата за погоны, за выслугу. Они же военные как бы медики.

Е.Меркачева― Надо с этим смириться, в ближайшие годы это будет ровно так. На сегодняшний день у заключенного нет возможности выбрать, какой врач будет его лечить. То есть, какой назначен – тот и назначен. Даже если он не согласен со схемой лечения, еще с чем-то. Он предстает перед выбором, что нужно это принимать. Вот это, на мой взгляд, нарушение прав, потому что мы можем пойти в одну поликлинику, нам поставят один диагноз, потом пойти в частную. Второе мнение узнать. У него такой возможности, узнать второе мнение, нет. Вот это, конечно… А как с этим быть – тоже не очень поянтно. Появлялись периодически очень хорошие новшества. Например, у нас были такие «Поезда здоровья», которые заезжали.. Действительно был поезд, который заезжал в колонии. Такие автотрейлеры. И там были все. Врачи гражданские. Из центра Бакулева и так далее. И вот я помню, когда приехали в колонию женскую можайскую, они там вывели несколько женщин и детей, женщины там с детьми сидят, которые, по словам этих врачей Бакулевского центра, скорее всего, не прожили бы больше полугода. Кто-то даже месяц бы не прожил, у них такие были проблемы сердечные. Они их выявили и прооперировали.

Это вот, казалось бы, чудо. И если бы такие истории были периодически, сейчас в московских СИЗО тоже стали такое практиковать. Приезжают специалисты гражданские…

А.Венедиктов― В СИЗО.

Е.Меркачева― Да. Это, знаете, красиво, круто, работает. Но этого мало. Надо, чтобы это были не разовые акции, чтобы это было повсеместно. А так, в целом… Проблем выше кучи. Я считаю… Я полагаю, что таких людей надо освобождать. Мы сразу же решим проблему с нашими…

А.Венедиктов― А если он педофил?

Е.Меркачева― Если он педофил…

А.Венедиктов― А если он изменник? Шпион? Убийца? Насильник?

Е.Меркачева― Ну вот…

А.Венедиктов― Если тяжелое преступление. Террорист.

Е.Меркачева― Надо тогда определять, если такие не тяжкие преступления, чтобы быстрее процесс их освобождения по болезни происходил. А если тяжкие – надо думать.

А.Венедиктов― В этой связи… В чате у нас не только люди на букву «м», но и сообразительные. Вера Гри спрашивает: «А вот шамана Габышева поместили в психиатрическую лечебницу». Какова процедура?

Е.Меркачева― Я сегодня только что вышла из психбольницы Бутырки.

А.Венедиктов― Попали.

Е.Меркачева― Я, кстати, сегодня общалась с несколькими людьми, которые пытались покончить с собой. И один из них рассказал эту проблему, я потом хотела бы обратиться. Мы сейчас по поводу шамана и попадания в психбольницу. Чаще всего, изначально, либо попадают туда потому что следствие пишет ходатайство этих людей проверить, у следствия и есть причины подозревать, что они ненормальные. Либо же человек сначала в СИЗО находился, и там врач в СИЗО тоже начал подозревать, что с ним что-то не так. Либо человек сам просит, говорит… У нас сегодня был один такой. Он рассказывал, что он слышит голос своего ребенка. Мальчику 7 лет, сыну, и он с ним разговаривает все время. И он на этой почве сошел с ума. Говорю: «Вы так скучаете по сыну?». Он говорит: «Да». Он все время с ним разговаривал, в итоге его поместили. Разные бывают ситуации.

Так что здесь это одно из трех. Может быть, есть еще какой-то фактор. А там уже, в больнице, должны определить. Во-первых, диагноз… И понимать, как дальше лечить. Лечить принудительно у нас запрещается. Чтобы вы понимали, это все – нарушение закона. Мы ловим за руку тех, кто пытается..

И.Воробьева― То есть, карательная психиатрия…

Е.Меркачева― Ни в коем случае. По решению суда. Если суд решил, что человека нужно лечить – и все. У меня была одна история, даже не одна, с психбольницей Бутырки. Приходит человек и говорит: «Меня заставляют пить лекарства». Мы говорим: «А вы давали согласие?». Не давал. Мы начинаем скандал поднимать. Потом нам приносят какое-то заявление якобы за его подписью, что он согласен на добровольное лечение. Он ничего не подписывал, но они так сделали…

И.Воробьева― Подмахнули.

Е.Меркачева― Подмахнули. Вот это неправильно. Это должно в корне пресекаться, потому что это карательная психиатрия. У нас, повторюсь, только по решению суда. А если мы говорим про психбольницу Бутырки…

Смотрите, мы там нашли сегодня человека, который пытался покончить с собой, потому что его хотели вывезти на этап до вступления приговора в законную силу.

А.Венедиктов― А подождите. А Алексей Навальный, вот же, на этап до вступления приговора в силу. То есть, это обычная вещь? Мы даже не спрашиваем.

Е.Меркачева― Смотрите, это не обычная вещь. Такого не было еще два года назд никогда. Это считалось нарушением закона. Потом, когда появился коронавирус, нам стали говорить, что нужно разгружать СИЗО. Даже еще немножко до этого, когда был переломит. Чтобы создать хорошую атмосферу, так сказать, и показать, что у нас нет на каждую койку по три заключенных, их стали быстренько распределять по регионам. Что происходит… На мой взгляд, это просто нарушение всех прав, мыслимых и немыслимых, человека.

Нет, есть, конечно, те, которые хотят, им все равно. Есть те, которые категорически против. Во-первых, адвокату летать туда к нему и готовить апелляцию невозможно. Во-вторых, человек сам, вместо того, чтобы готовиться к апелляции, он проходит этапы какие-то, его везут. У нас один человек, мы нашли, он объехал 7 СИЗО и вернулся обратно в Москву на апелляцию.

И.Воробьева― Переводили из СИЗО в СИЗО?

Е.Меркачева― Переводили из СИЗО в СИЗО. 7 изоляторов он объехал. Объехал, по-моему, 4 региона. Это, во-первых, бюджетные деньги. Вот зачем в такое путешествие его пускали? В такое тюремное путешествие его отправили. Это чтобы разгрузка. Зато в Москве его нет, в Москве будет эта койка для нового, кого суды отправят.

Потом, близкие не могут передачки передать. Это же ехать в регионы. Это деньги какие нужны. Ситуация с коронавирусом и так далее. А в-третьих, человек не может присутствовать на апелляции. А он хочет. Он хочет судье посмотреть в глаза и рассказать ей. Это последняя для него, чаще всего, инстанция. Понятно, что там есть дальше кассация, президиум Верховного суда, но апелляция – самый важный момент, после апелляции вступает приговор в законную силу. А его послали куда-то в Караганду, он где-то из Караганды выйдет по видеосвязи, и даже не факт, что выйдет. И апелляция превращается в непонятно что.

Так вот, люди протестуют. У нас огромное количество обращений. Я считаю, что незаконно вывозить их. И я обращаюсь к генеральному прокурору, я очень надеюсь… Вдруг ему какую-то распечатку дадут. Остановите, пожалуйста, этот процесс вывозы заключенных до вступления приговора в законную силу, в другие регионы, если они категорически против этого. Человек имеет право на то, чтобы у него была юридическая помощь, чтобы у него были здесь и свидания, и звонки, чтобы он был на апелляции.

А.Венедиктов― Ева Меркачева. Давайте казус Литвиновича разберем.

И.Воробьева― Ева Меркачева в прямом эфире «Эха Москвы» обращается к прокурору Краснову, пожалуйста, передайте.

А.Венедиктов― Теперь мы… Марина Литвинович, тоже член ОНК Москвы. Сразу хочу сказать, мне там задали вопрос, что Общественная палата Москвы к формированию ОНК не имеет никакого отношения. Это формирует Общественная палата России. И разбирает, и увольняет тоже Общественная палата России. Я нашим слушателям, они меня спрашивают как зампреда Общественной палаты. А теперь скажите нам, в чем казус Литвинович. Казус как случай. Кейс.

Е.Меркачева― Вы знаете, мне кажется, что история с Мариной Литвинович подняла много проблем. И одну из них, очень важная проблема. Я обращаюсь к Общественной палате и обращаюсь к законодателям. Она не связана конкретно с Мариной, но что у нас происходит на сегодняшний день. Члены ОНК – это общественники, мы этих людей делегируем в тюрьмы, мы им предоставляем право слышать, видеть, рассказывать нам. Мы по факту не понимаем, кто те люди, которые свои кандидатуры выдвигают. Нет ни на сайте Общественной палаты…

Как у нас было в прошлые созывы. Человек имел поручительство, ходатайство, что он – настоящий правозащитник, от уполномоченной по правам человека Москальковой… Председателя СПЧ. И он не проходил, его не выбирали. Но выбирали в ОНК какого-то, про которого никто не знает. Я до сих пор не знаю половину, откуда эти люди, кто они. Я не знаю, где их правозащитная деятельность. Я пыталась на сайтах у них посмотреть, нет у них сайтов. Даже у кого-то есть странички в соцсетях – ничего не сказано. Я не понимаю, кто они. Но они имеют мандат, они ходят. И для меня это неясная история. Правозащитник должен быть весь на виду. И его выбор должны мы контролировать. Пусть все те, кто голосуют, кто ставит баллы, пусть это делают публично. Чтобы мы на сайт зашли и увидели, вот, поставили члены Общественной палаты такие-то и такие-то, поставили 10 баллов тому, 8 баллов этому… Это должно быть все публично. Иначе это не имеет смысла.

И.Воробьева― А эта проблема вскрылась в связи со случаем с Мариной Литвинович, потому что внутри ОНК проголосовали непонятные люди?

Е.Меркачева― Во-первых, когда мы избрали ОНК Москвы, мы сразу осознали, что есть некое большинство. Вот это большинство… Вообще можно любое новшество внутри ОНК Москвы протащить, большинство проголосует. Сейчас скажут: «Давайте проголосуем за то, чтобы никто не ходил по СИЗО кроме как председатель и кто-то еще». И голосуем. Прошло.

И.Воробьева― И вот это большинство как раз непонятно что.

Е.Меркачева― Все что угодно. Вот любую самую дурную инициативу, которая будет. Все скажут: «Голосуем», потому что есть большинство, которое проголосует. А мы не понимаем, кто это большинство. Для меня это вопрос. Понимаете? Для меня это важно, и я хочу, чтобы мы как-то изменили законодательство в этом смысле.

Марина… Марина, на мой взгляд, человек, который уже пришел готовым правозащитником. Ее не нужно было ничему учить. Я же вот просто наблюдала, мы с ней ходили, и я понимала, что она – вот… То есть, ей нужно было узнать какие-то технические детали, что есть какие права у членов ОНК, каких нет. Она – готовый правозащитник, для нее это тоже предназначение. Все, на мой взгляд, очевидно.

Если какие-то были моменты… Вот собрались мы, обсудили большинством и сказали: «Ну, появилась жалоба какая-то»… И мы так раньше делали. Все. Зачем поднимать вопрос об исключении – вообще непонятно. Всегда найдется кто-то, кто будет недоволен работой какого-то члена ОНК. Всегда следствие что-то скажет.

Я считаю, что коллеги должны заступаться. Набрасываться всем коллективом и отбивать своего члена ОНК, особенно – активного члена ОНК. От следствия, от кого-то еще, кто жалуется.. Это моя личная позиция.

А.Венедиктов― В основном жалуется следствие, да? Что вы путаетесь под ногами.

Е.Меркачева― Да, чего всего бывает следствие. А тут вообще получилась такая история, что вроде как сами члены ОНК посмотрели, что она пишет в соцсетях… Это такая история была, мне совершенно непонятная. И я выступала, я очень пламенную речь говорила, жалко, что они протоколы не публикуют. Я говорила, что так нельзя. Что мы должны защищать друг друга, а не пытаться исключить. В этом смысле очень плохая история, тем более, все то, что было с ОНК, я не помню, чтобы кого-то исключали.

А.Венедиктов― Я тоже. Я вот пытался посмотреть…

Е.Меркачева― Нет, не было. И началось это с Литвинович.

И.Воробьева― По-моему, разгоняли…

А.Венедиктов― Это когда меняли состав, истекали полномочия. Но чтобы в момент полномочий исключали, Ир, я, честно говоря, не помню.

Е.Меркачева― Так еще получилось, что самого активного. Еще подсчитали количество визитов.. Действительно, у нее есть такая возможность.

И.Воробьева― Вас тоже пытались выгнать или наезжали?

Е.Меркачева― На меня наезжали… А вообще смотрите, ко мне какие претензии давно появились, я это поняла. А претензии связаны с тем, что я все публичку. Что я хожу, все рассказываю. Вот сейчас с вами посидели, я уверена, не исключаю, что следующее заседание ОНК начнется с разбора выступления…

А я сказала, я сразу сказала: я это делала, я это буду делать. Выгоняйте, но рот мне никто не заткнет. Потому что я считаю, что мы обязаны это делать. И я себя, например, корю, когда я что-то увидела и не рассказала об этом.

Есть, конечно, истории, когда ты что-то не рассказываешь, чтобы исправить ситуацию. У меня раньше была такая договоренность, «три дня» я ее называла. Я выявляю что-то и говорю: «Вам – три дня». И если за три дня ничего не происходит, то я пишу об этом, выступаю. Такая история была с веб-камерами, с чем-то еще. И я жду, жду… Заговорила о вымогательствах. Я понимала, что это нехорошая история, совсем нехорошая. Хотя уголовное дело завели по факту вымогательства в СИЗО №3, но вот мы в очередной раз нашли просто студента, который рассказал, как его изнасиловать пытались, потому что он 500 000 не отдал. И он рассказывал все эти жути, как он бегал от насильников. Я предупреждала: надо что-то с этим делать. Тогда не сделали. Я это опубличила. Сейчас они… Мы пришли когда в последний раз в СИЗО №3, мы убедились, что там каждый положенец теперь в отдельной камере, за ним отдельно наблюдают и никого к нему не подсаживают. Сделали же. Почему раньше нельзя это сделать?

Но это про публичность, про то, что нужно говорить, когда какая-то крайняя ситуация или когда поднимать проблемы. Чтобы услышала прокуратура, чтобы услышало руководство. Я пишу обязательно им тоже какие-то обращения. Тем не менее, публичность важна бывает, очень важна.

И.Воробьева― Вот давайте про публичность. А где грань? Этика журналиста и этика правозащитника. Вы же существуете между двумя этими этиками?

Е.Меркачева― Смотрите. Есть общественный интерес к каким-то персонажам. Есть и есть, никуда от этого не денешься. Вот за Ефремовым следили, хотели следить и будут следить. И тут вы ничего не попишите.

И.Воробьева― А Ефремова или Фургала, условно, никто не спрашивает: «А можно мы напишем?».

Е.Меркачева― Мне кажется, эта история, когда общество заинтересуют условия содержания… Спрашивать ни в коем случае ни про уголовное дело, ни про что остальное. Но если люди хотят знать, в каких условиях этот человек. Они, может, подозревают, что у него ВИП-условия. А, может быть, они считают, что у него все плохо. И мы рассказываем: «Мы привели заключенного, вот такая состоялась беседа, в этой беседе было что-то». Если там нет медицинских данных, которые он не хочет озвучивать, на это нужно согласие. Или есть что-то, что он не хочет, есть какие-то личные моменты. Про жену что-то рассказал, про детей. Это одна история.

Или Фургал. Фургал очень хочет, чтобы о нем всегда все рассказывали. Он считает… Мы – связующее звено вообще с обществом. Сейчас он стал интервью давать через адвоката, а так он… и про Фургала, я вам скажу, это феномен был, потому что мы получали иногда в день по 100 обращений от жителей Хабаровска. Вообще рекордное количество обращений в ОНК, чтобы посетить конкретного заключенного, было связано с Фургалом. Такого никогда не было.

Я стала считать.. Примерно когда 1500 обращений насчитала, я сбилась и поняла, что это бесполезно. И я иногда в эфирах говорила, раз интересуются – люди хотят знать. И как на это не отвечать?

И.Воробьева― Наверняка у вас были моменты, когда вы вышли из СИЗО и думаете: «Вроде надо написать, но вроде нехорошо как-то».

Е.Меркачева― Я тогда не пишу, если чувствую, что это нехорошо. Я не пишу. И тут в данном случае правозащитник во мне победит журналиста. А чаще всего, знаете, как бывает. На примере какой-то истории можно поднять проблему.

Вот у нас проблема с хозотрядами. Туда не идут люди. Это те, кто обслуживает все наши СИЗО. Если нет хозников – нет света в камерах, унитазы не работают, баланду некому варить, разносить и так далее.

И.Воробьева― А это тоже делают заключенные?

Е.Меркачева― Да, это уже осужденные делают, и когда стало известно, что Ефремов написал заявление, попросил про хозотряд. Думаю, какая классная история, сначала одной строчкой сказать, что Ефремов, возможно, будет в хозотряде. А дальше рассказать про хозотряд и все эти проблемы донести. И я это использовала как прием. Был журналистский прием – начали с Ефремова, а рассказ вообще не о нем, а как работают эти хозбанды.

А.Венедиктов― У нас то же самое с Навальным. Многие рассказы не о нем, а о тюремной медицине. Поднялся вопрос… Обычно про это не сильно говорили. «Шпигель» еще с этим букетом…

Е.Меркачева― По хорошему, они все для нас одинаковые заключенные.

А.Венедиктов― Сейчас вас разорвут. Есть ВИП-заключенные, которые вызывают общественный интерес. ВИП в смысле не ситуации, а которые вызывают общественный интерес. А есть все остальные, сколько их, 458 тысяч?

Е.Меркачева― Слушайте, это факт. И я даже сама понимала, если кто-то такого не случилось грандиозного, мало кому интересно читать про Васю Пупкина, когда описываешь, что у него нет чайника, или что он страдает от того, что ему не дали свидания. Не дали и не дали. Либо это должно быть что-то массовое, либо на примере какого-то известного арестанта, потому что тогда услышат. И это наша с вами возможность как журналистов. Почему не использовать? Это здорово. Я многие вещи так поднимала, цеплялась за что-то, а потом рассказывала о проблеме в целом.

«Шпигель» — повод показать, что у нас арестовывают людей, тяжело больных. Можно было не арестовывать? Можно. Арестовали? Арестовали. Пусть его хоть трижды ненавидят, пусть говорят о нем что угодно. Есть человек больной, он до приговора невиновен. Это как раз проблема, потому что мы находим и онкологических… У нас очень много заключенных с онкологией. Это какая-то катастрофа. Я могла сначала этот феномен себе объяснить тем, что на фоне стресса у людей что-то происходит. А потом нам говорили, что диагностика хорошая…

А.Венедиктов― Лучше, чем гражданская.

Е.Меркачева― Типа, у людей пояивлась возможность… Время. Им делать нечего..\

И.Воробьева― По врачам походить.

А.Венедиктов― Мне тут написал человек, что он знает приятеля, который туберкулезный сел в колонию, чтобы его вылечили…

И.Воробьева― Это история, которую Ройзман рассказывал.

А.Венедиктов― Точно, Ройзман!

И.Воробьева― Что он совершил что-то мелкое, и нет денег у него лечиться.

А.Венедиктов― Он сел в СИЗО, его вылечили.

Е.Меркачева― Так что нам не нужно обесценивать то хорошее, что сделали. Но нам нужно понимать другие проблемы, а проблем масса. У нас опять начался рост числа заключенных в СИЗО. За последние 10 лет у нас количество тюремного населения сократилось в два раза. Грандиозное достижение. У меня есть четкие цифры. На 1 января 2010 года у содержалось 864 00, а на 1 января 2021 года – 482 000. В два раза. Класс. При этом количество людей в СИЗО не изменилось практически.

А.Венедиктов― Предварительное заключение.

Е.Меркачева― Конечно. Это о чем говорит? Что вроде преступлений меньше совершается, реже дают реальные сроки по факту. Либо условный срок, либо исправительные работы. Но всегда держат до приговора в СИЗО. Зачем? Зачем он там нужен? Держат годами. Я сейчас изучаю архивные документы советские, и там выясняется, что самые тяжкие преступления, очень сложные, много фигурантов, расследовали по полгода. А приходишь в любое СИЗО и начинаешь находить людей, которые сидят по три года. И ничего не происходит. Иногда даже просвета не видно. Когда был следователь? Полгода назад. То есть, они закрывают людей и ждут, пока они там заболеют, сойдут, не знаю, с ума. Что-то еще с ними происходит.

И.Воробьева― Давление просто.

Е.Меркачева― История расскажу с мэром Миасса, который умер недавно. Арбадьевский. Для меня это боль. 7 лет человек просидел в СИЗО.

А.Венедиктов― В СИЗО?!

Е.Меркачева― Да. Он не дождался приговора, он умер.

А.Венедиктов― А у него тяжелая была?..

Е.Меркачева― У него, по-моему, чуть ли не организация заказных убийств. Но в любом случае, 7 лет до приговора. Осудили его быстро за полгода, дальше бы отправили, лечили, что-то бы делали. Что-то происходило бы. Человек сидит в СИЗО. Причем когда следствие и суд торопились, его вывозили в тяжелом состоянии, он там терял сознание, его везли в суд. Им надо было закончить любым способом, он умер. Я считаю, что это – жертва всей системы, это ужасная система.

И.Воробьева― То есть, кроме туберкулеза вообще ничего не меняется. Как было бесчеловечное отношение к людям с заболеваниями, так и осталось.

Е.Меркачева― Смотрите, повторюсь. Для следствия это механизм, чтобы давить. Я, кстати, на встрече с президентов в СПЧ говорила, что это за история… Мне показывали документы, я их раньше не видела. Пишет следственный департамент МВД или следственный департамент ФСБ или еще что. «Считаем нецелесообразным вывозить такого-то заключенного в больницу». А с чего вы это написали? Вы что, медики? У вас там консилиум медицинский? Вам лучше знать? Вообще откуда такие вещи появляются.

И президент сказал, что это безобразие, когда следствие вмешивается вообще в лечебную деятельность. Это не их работа. Но вообще из Лефортово, из Матросской тишины зачастую, если резонансный заключенный, вывозят, только согласовав со следователем. Если он скажет: «Нет» — не вывезут. Такая же история была с Никитой Белых. Я знаю, что прошлый директор Федеральной службы исполнения наказаний звонил лично председателю Мосгорсуда, там состоялся неприятный разговор, когда он говорил, что его надо лечить, его нельзя вывозить на судебный процесс, и он добился, и суд сам приезжал.

Это все про то, насколько пытаются влиять все эти механизмы и рычаги. Еще один способ влияния – это, конечно, телефон. Что не разрешают звонить. И я благодарю очень Валентину Матвиенко, и к ней обращаюсь, чтобы она довела дело до конца. У нас было коллективное письмо женщин следственного изолятора №6, которые обратились в Госдуму к Володину, Володин не откликнулся. К Матвиенко и в СПЧ они обратились. Они говорят, что они сидят кто 2 года, кто 3. У них маленькие дети. Есть многодетные матери. Следователь за все время не дал ни разу разрешения на звонок детям. Женщины говорят: «Мы не можем так, нам нужно знать, что происходит с детьми». Они называют это пыткой, и я с ними совершенно соглашусь. Это реально пытка.

Мы это письмо опубликовали в «Московском комсомольце». И я знаю, что Матвиенко заинтересовалась. Но не знаю, удастся ли переломить. Для следствия это рычаг.

А.Венедиктов― То есть, это единоличное решение следствия? Нет инструкций, протоколов?

Е.Меркачева― Ничего об этом нет. В законе сказано, что с разрешения следователя. Вот все. И разрешение следователи дают в каких случаях? Когда ты идешь на сделку со следствием, когда даешь признательные показания. В остальных – не дают. И неважно, дети, мама больная, папа. Ничего. Ни свиданий, ни звонок. Это метод давления. Это рычаг такой.

И.Воробьева― Вот вы сейчас заговорили про давление. С той стороны давление осуществляется как, мы понимаем. А с обратной стороны, с вашей стороны что работает?

Е.Меркачева― Смотрите, важная история, зачем нужно ОНК. Когда человека сажают в СИЗО… Скажу удивительную вещь, но ФСИН мы нужны. Я уверена в этом. Потому что существование всех этих пресс-хат – это не ФСИНовская история. Чтобы вы понимали. Это следственная. И я вам расскажу, были куча случаев, когда мы приходим и видим человека, его прессуют, что-то происходит. Мы рассказываем начальнику, я прямо ругаюсь. И я понимаю, что он нормально относится. Я говорю: «Я сейчас все это опубличу». Я публичила. А он спокойно. А потом я сообразила. Знаете, почему? Потому что ему сказали сотрудники ФСБ его туда посадить, а отказать он не мог. Но понимал, что если сейчас его убьют там, не будет никому, но будет только ему. Либо если там не вывезет в больницу, достанется ему, что тот умер от болезни, от пыток… Поэтому мы нужны.

А.Венедиктов― Татьяна спрашивает: «Разве с маленькими детьми сажают? Ведь до 14 лет отсрочка».

Е.Меркачева― Сажают. Мы сейчас говорим про СИЗО. До 3 лет дети в СИЗО находятся с матерями. До 3 лет. Это у нас закон такой. Я даже не знаю, хорошо это или плохо. На самом деле, я считаю…

И.Воробьева― Зачем сажать женщину, у которой дети до 3 лет?

А.Венедиктов― Смотря какое преступление… А если она зарезала мужика.

И.Воробьева― Даже если она зарезала мужика, извините, нужен домашний арест с браслетом.

Е.Меркачева― Я тоже так считаю.

А.Венедиктов― Тяжелые преступления нельзя с браслетом. То, что попадает под тяжелое.

Е.Меркачева― Это плохо, потому что надо это тоже менять.

А.Венедиктов― Я говорю про сейчас, такой закон.

Е.Меркачева― Это нужно менять. Я в свое время помню, когда нашла в СИЗО учительницу года Москвы. Не буду ее фамилию называть. Она учительница года была. Она получила это звание недавно, все награждали ее, все радовались. Она пырнула шампуром своего сожителя, потому что он пытался на нее напасть. Домашнее насилие определенное. Все, ее сразу в СИЗО. Хотя понятно было, что она с детьми работает, что она лучший педагог.

А.Венедиктов― Что была самозащита.

Е.Меркачева― Да. Но ее посадили. Зачем нужно было это делать, зачем суды не обращают внимания… Они смотрят на тяжесть. Действительно тяжко получилось вроде как. Так что я про что говорю. Мы нужны ФСИН для того, чтобы они могли объясниться перед следствием, почему они не создают худшие условия для конкретного заключенного, который следствию нужен. Они говорят: «А вот придут члены ОНК, они увидят, они скажут, что он болеет, его надо везти, а они скажут, что он в пыточной камере, его надо переводить». Они так оправдываются. А так они боятся. Это факт.

А.Венедиктов― Ева Меркачева была в программе «Персонально ваш» у Ирины Воробьевой и Алексея Венедиктова. Спасибо большое, Ева. Тут просили передать вам, чтобы вы говорили медленнее, чем Шулман. Имейте это в виду. Мы попробуем потренироваться. Ева все-таки пишущий журналист, а не разговаривающий. Спасибо большое.

И.Воробьева― Спасибо, до свидания.

Источник: Эхо Москвы, 6.04.2021